1. О смерти

"Философствовать - значит учиться умирать" - так называется одна из интереснейших глав "Опытов". "Блаженство и счастье, которыми светится добродетель, заливают ярким сиянием все имеющее к ним отношение, начиная с преддверия и кончая последним ее пределом. И одно из главнейших благодеяний ее презрение к смерти; оно придает нашей жизни спокойствие и безмятежность, оно позволяет вкушать ее чистые и мирные радости; когда же этого нет - отравлены и все прочие наслаждения." Может быть, несколько утрированно, но абсолютно верно, не правда ли? "Все философские учения в один голос предписывают нам презирать страдания, нищету и другие невзгоды, которым подвержена жизнь человека, но все же не это должно быть первейшей заботой... потому, что эти невзгоды не так уж и неизбежны, можно прибегнуть к помощи смерти... Если бы смерть была подобна врагу, от которого можно убежать, я посоветовал бы воспользоваться этим оружием трусов. Но так как от нее ускользнуть невозможно ... надо научиться встречать ее грудью и вступать с ней в единоборство. И, чтобы отнять у нее главный козырь, изберем путь, прямо противоположный обычному. Лишим ее загадочности, присмотримся к ней, приучимся к ней, размышляя о ней чаще, нежели о чем-либо другом. Будем всюду и всегда вызывать в себе ее образ, и притом во всех возможных ее обличиях. Благодаря этому мы окрепнем, сделаемся более стойкими. Посреди празднества пусть неизменно звучит в ваших ушах все тот же припев, напоминающий о нашем уделе; не будем позволять удовольствиям захватывать нас настолько, чтобы время от времени у нас не мелькала мысль: как наша веселость непрочна, будучи постоянно мишенью смерти, и каким только ударам не подвержена наша жизнь! Так поступали египтяне, у которых был обычай вносить в торжественную залу, наряду с лучшими яствами и напитками, мумию какогонибудь покойника, чтобы она служила им напоминанием для пирующих." Позволю себе заметить некоторое, на мой взгляд, не совсем логичное в высказывании философа, хотя сразу оговорюсь, что ничуть не претендую на принятие отрицания мнения Монтеня: мысль о смерти отравляет нам наслаждения, испытываемые в жизни. Но зачем же тогда постоянно помнить о ней и в минуты празднества? Это было бы логично, если бы мы уже приучили себя к мыслям о ней, но, думается, на такое "приучивание" у "среднего" человека может уйти очень очень и очень много времени, может быть, даже вся жизнь. Высказывание Монтеня становится приемлемым, если допустить, что он говорит не о "средних" людях, а о людях "высокого класса", что он и оговаривает, но чуть ниже. Вообще же, эти призывы чем-то напоминают религию, а, может быть, и вся философия Монтеня в какой-то мере своеобразная религия?..

"Неизвестно, где поджидает нас смерть; так будем же ожидать ее всюду. Размышлять о смерти - значить размышлять о свободе. Кто научился умирать, тот разучился быть рабом." Может быть, здесь логичное объяснение предыдущих призывов? "Готовность умереть избавляет нас от всякого подчинения и принуждения... В схватке между нами и смертью нет места притворству, приходится говорить начистоту и показать, наконец, без утайки, что у тебя за душой. Вот почему это испытание - окончательная проверка и пробный камень всего того, что совершено нами в жизни.Этот день - верховный день, судья всех остальных наших дней. Этот день, как говорит один древний автор, судит все мои прошлые годы. Смерти предоставлю я оценить плоды моей деятельности, и тогда станет ясно, исходили ли мои речи только из уст или также из сердца." "У нас не окажется недостатка в хороших руководителях, способных преподать нам простую мудрость природы. Один из них - Сократ. Своим судьям он говорил приблизительно следующее: "Если бы я стал, господа, просить вас пощадить мою жизнь, то боюсь, что тем самым подтвердил бы наветы моих обвинителей, будто я изображаю себя человеком, знающим больше, чем все другие, ведающим о том, что скрыто от нас в небесах и в преисподней. Могу сказать, что со смертью я не знаком, что ничего о ней мне не известно и что я не видел ни одного человека, который на собственном опыте познал бы ее и мог просветить меня на этот счет. Те, кто боятся смерти, полагают, видимо, что знают ее. Что до меня, то я не ведаю, что она собою представляет и что делается на том свете. Смерть может быть безразличной, а может быть и желанной. Я стараюсь избегать того, что, как мне ведомо, дурно, - например, обижать ближнего или не подчиняться тому, кто выше тебя, будь то бог или человек. Но того, о чем я не знаю, хорошо это или дурно, я не страшусь. Если я умру, а вы останетесь в живых, то одни боги ведают, кому из нас будет лучше. Поэтому решайте, как вам заблагорассудится. Но, следуя своему обыкновению давать советы о том, что справедливо и полезно, я сказал бы, что вам по совести своей лучше бы было оправдать меня, если в моем деле вы разбираетесь не лучше, чем я сам..." "Жизнь сама по себе - ни благо, ни зло: она вместилище и блага и зла, смотря по тому, во что вы сами превратили ее." Монтень довольно резко отвергает идеи фаталистического учения.

"И если вы прожили один-единственный день, вы видели уже все." По-моему, достаточно точно подмечено. " Каждый день таков же, как все прочие дни. Нет ни другого света, ни другой тьмы. Это солнце, эта луна, эти звезды, это устройство вселенной - все это то же, от чего вкусили пращуры ваши и что взрастит ваших потомков... Освободите место другим, как другие освободили его для вас. Равенство есть первый шаг к справедливости. Кто может жаловаться на то, что он обречен, если все другие тоже обречены? Сколько бы вы ни жили, вам не сократить того срока, в течение которого вы будете мертвыми. Все усилия здесь бесцельны: вы будете пребывать в том состоянии, которое внушает вам такой ужас, столько же времени, как если бы умерли на руках кормилицы." По мнению Монтеня, природа поступила с изумительной мудростью, предусмотрев смерть. Вот как природа оправдывает этот свой поступок: "Ни людей, ни жизнь человеческую не измерить локтями. Вдумайтесь хорошенько в то, что называют вечной жизнью, и вы поймете, насколько была бы она более тягостной и нестерпимой, чем та, что я даровала ему. Если бы у вас не было смерти, вы без конца осыпали б меня проклятиями за то, что я вас лишила ее. Я сознательно подмешала к ней чуточку горечи, дабы, принимая во внимание доступность ее, воспрепятствовать вам слишком жадно и безрассудно устремляться навстречу ей. Чтобы привить вам ту умеренность, которой я от вас требую, а именно, чтобы вы не отвращались от жизни и вместе с тем не бежали от смерти, я сделала и ту и другую наполовину сладостными и наполовину скорбными. Я внушила Фалесу, первому из ваших мудрецов, ту мысль, что жить и умирать - одно и то же. И когда кто-то спросил его, почему же, в таком случае он все-таки не умирает, он весьма мудро ответил: "Именно потому, что это одно и то же." Возникает вопрос, почему же тогда смерть на войне много менее страшнее, чем у себя дома. У Монтеня можно найти ответ и на этот вопрос: "Я полагаю, что тут дело в печальных лицах и устрашающей обстановке, среди которых мы ее видим и которые порождают в нас страх еще больший, чем сама смерть. Мы как бы уже заживо облачены в саван и преданы погребению...Благостна смерть, не давшая времени для этих пышных приготовлений." Довольно пессимистично, однако полагать Монтеня пессимистом , на мой взгляд, было бы неверным. Его надо считать скорее гуманистом, которые полагал, что человек не должен смириться перед судьбой, богом, провидением, способен полностью отвечать за свои поступки. Стоицизм Монтеня ориентировался прежде всего на природу, на естественное, носил эпикурейский характер; ему чужды жертвенность, отречение во имя потусторонних идеалов: "Презрение к жизни - нелепое чувство, ибо в конечном счете она - все, что у нас есть, она - все наше бытие... Жизнь ведет нас за руку по отлогому, почти неприметному склону, потихоньку да полегоньку, пока не ввергнет в это жалкое состояние, заставив исподволь свыкнуться с ним. Вот почему мы не ощущаем никаких потрясений, когда наступает смерть нашей молодости, которая, право же, по своей сущности гораздо более жестока, нежели кончина еле теплящейся жизни или кончина нашей старости. Ведь прыжок от бытия-прозябания к небытию менее тягостен, чем от бытия-радости и процветания к бытию-скорби и муке." На мой взгляд, Монтень очень верно подметил и оценил этот момент с точки зрения психологической природы человека.

2. Вслушаться в природу

Монтеневский стоицизм отдает несомненную дань уважения природе, это мировоззрение в очень большой мере характерно для людей эпохи Возрождения. "Не беспокойтесь, что не сумеете умереть: сама природа, когда придет срок, достаточно основательно научит вас этому. Она сама все за вас сделает, не занимайте этим своих мыслей." Цель человека - вслушиваться в природу; наиболее верное средство для человека, помогающее преодолевать стоящие перед ним трудности, - умеренность, она позволяет избегать уничтожающих личность крайностей, позволяет ей существовать в тех пределах, которые поставлены самой природой.

"Мудрецы затратили немало усилий, чтобы предостеречь нас от ловушек наших страстей и научить отличать истинные, полновесные удовольствия от таких, к которым примешиваются заботы и которые омрачены ими. Ибо большинство удовольствий, по их словам, щекочет и увлекает нас лишь для того, чтобы задушить до смерти, как это делали те разбойники, которых египтяне называли филетами. И если бы головная боль начинала нас мучить раньше опьянения, мы остерегались бы пить через меру. Но наслаждение, чтобы нас обмануть, идет впереди, прикрывая собой своих спутников. Книги приятны, но если, погрузившись в них, мы утрачиваем в конце концов здоровье и бодрость - самое ценное достояние наше, - не лучше ли оставить и их." Думаю, здесь уместно было бы вспомнить и известное изречение: " за удовольствия надо платить". Дело в том, что ничто не происходит в нашем мире, не оставляя следа. И у наслаждения, как и у любой вещи, существуют в качестве присущих ему свойств различного рода противоречия. Вопрос весь в том, как найти разумное равновесие и уметь его поддержать.

"Красоту и изящество мы замечаем лишь тогда, когда они предстают перед нами искуственно заостренными, напыщенными и надутыми. Если же они скрыты за непосредственностью и простотой, то легко исчезают из поля столь грубого зрения, как наше.

Прелесть их - неброская, потаенная: лишь очень ясный и чистый взор может уловить это тихое сияние." Мне кажется, что важную роль здесь играет и настрой нашего зрения: что мы хотим увидеть, что разглядеть. И насколько это для нас важно: сколько мы согласны потратить усилий ума, чтобы найти желаемое. Удовлетворяющийся поверхностным взглядом, конечно же, не увидит то, что внутри.

" Любой из нас гораздо богаче, чем ему кажется, но мы приучены жить займами и подаяниями, мы воспитаны так, чтобы охотнеее брать у других, чем извлекать нечто из самих себя. Ни в чем не умеет человек ограничиться лишь тем, что ему необходимо. Любовных утех, богатства, власти - всего этого он хочет получить больше, чем в состоянии насладиться ими. Алчность его не знает удержу. Я полагаю, что то же самое налицо и в стремлении к знанию. Человек притязает на то, чтобы сделать больше, чем ему по силам и чем это вообще нужно, считая в науке полезным для себя все без исключения, что она охватывает." Но мне кажется, что такая тяга к "поглощаемости вещей" свойственна людям изначально, по природе своей. Изменить же положение можно, очевидно, волею разума.

3. Естественность или великий ум

Для Монтеня примером стоического мужества являются простые люди, поступающие по велению своей натуры, стойко выдерживающие все страдания и беды. "Сколько мне приходилось видеть бедняков, не боящихся своей бедности! Сколько таких, что желают смерти или принимают ее без страха и скорби! Человек, работающий у меня в саду, похоронил нынче утром отца или сына. Даже слова, которыми простой человек обозначает болезни, словно смягчают и ослабляют их тяжесть. О чахотке он говорит "кашель", о дизентерии - "расстройство желудка", о плеврите "простуда", и, именуя их более мягко, он переносит их легче." Честно говоря, не думаю, чтобы бедняки "желали смерти" по собственной воле, без давления на них определенных обстоятельств жизни, бедности, нужды. И к слову об обозначении болезней: действительно, достаточно часто встречаются случаи, когда упрощая, делая менее "страшным" название болезни, люди и переносят ее легче - но здесь все зависит от особенностей характера человека: есть натуры, для которых преграды, опасности - лишь дополнительный стимул к борьбе за выживание, вызывающий в них новые жизненные соки; есть и другие, легче переносящие жизненные трудности тогда, когда их не воспринимать слишком сложными, тяжелыми. Однако я не о различиях душевных свойств людей.

Мне кажется, что, знай бедняки верные названия своих болезней, не все из них упрощали бы "страшные названия", и вопрос здесь стоит о хотя бы элементарном образовании людей, не теряя, конечно же, столь любимой Монтенем естественности.

Отождествление высокой философской мудрости и народной мудрости позволяет Монтеню провести параллель между людьми высочайшей просвещенности и образованности и людьми самыми простыми. Только эти две категории людей, считает Монтень, достойны уважения. "Метисы же, пренебрегшие состоянием первоначального неведения всех наук и не сумевшие достигнуть второго, высшего состояния ... опасны, вредны и глупы: они то и вносят в мир смуту." Такое же суждение высказывается и в отношении творчества: "Поэзия посредственная, занимающая место между народною и тою, которая достигла высшего совершенства, заслуживает пренебрежения, недостойна того, чтобы цениться и почитаться." Однако со свойственным ему самоуничижением к "сидящим между двух стульев метисам" Монтень относит и себя, как, впрочем, и большинство своего поколения. Ушедшие от первоначального неведения по великой гордыне своей и не дошедшие до "великих умов" по скудости ума своего, метисы - есть усомнившиеся. "Что касается меня, - говорит Монтень, - то я стараюсь, насколько это в моих силах, вернуться к первоначальному, естественному состоянию, которое совсем напрасно пытался покинуть." В качестве примера "естественной" жизни Монтень приводит жизнь туземцев Нового Света. Монтень проявляет интерес к особенностям социального строя, жизни и обычаев туземцев Америки, противопоставляя эти нравы и обычаи порядкам, принятым у него на родине. Устройство общественной жизни туземцев, по мнению Монтеня, ближе к естественному, первоначальному состоянию людей, не исковерканных противоестественными социальными установлениями. "Эти народы кажутся мне варварскими только в том смысле, что их разум еще мало возделан и они еще очень близки к первозданной непосредственности и простоте. Ими все еще управляют естественные законы, почти не извращенные нашими. Они все еще пребывают в такой чистоте, что я порою досадую, почему сведения о них не достигли нас раньше, в те времена, когда жили такие люди, которые могли бы судить об этом лучше, чем мы.

Мне досадно, что ничего не знали о них ни Ликург, ни Платон; ибо то, что мы видим у этих народов своими глазами, превосходит, по моему, не только все картины, которыми поэзия изуукрасила золотой век, и все ее выдумки и фантазии о счастливом состоянии человечества, но даже и самые представления о пожелании философии. Философы не были в состоянии вообразить себе столь простую и чистую непосредственность, как та, которую мы видим собственными глазами; они не могли поверить, что наше общество может существовать без всяких искусственных ограничений, налагаемых на человека. Вот народ, мог бы сказать я Платону, у которого нет никакой торговли, никакой письменности, никакого знакомства со счетом, никаких признаков власти или превосходства над остальными, никаких следов рабства, никакого богатства, никакой бедности, никаких наследств, никаких разделов имущества, никаких занятий, кроме праздности, никакого особого почитания родственных связей, никаких одежд, никакого земледелия, никакого употребления металлов, вина или хлеба.

Нет даже слов, обозначающих ложь, предательство, притворство, скупость, зависть, злословие, прощение..." Не будучи достаточно хорошо знакомой с историей туземцев Нового Света, я, однако, позволю себе заметить, что "столь простая и чистая непосредственность" отнюдь не вечна, она имеет место быть постольку, поскольку возраст этого общества еще не достиг того предела, за которым возникают разного рода проблемы, без решения которых ставится под сомнение сам факт дальнейшего существования этого общества. Это может быть и проблема природных ресурсов, и целый комплекс вопросов, связанных с психологией людей, например, неудовлетворенность какого-либо члена общества своим социальным положением, ролью в обществе; и в случае, если в таком положении окажется человек с задатками лидера, способный убеждать и вести за собой, то наличие хотя бы конфликтных ситуаций уже обеспечено (особенно, если таких людей окажется несколько). Я не очень доверяю теории "положительности" человека, ибо, на мой взгляд, в человеке изначально присутствует и "черное" и "белое", причем приблизительно в равных пропорциях; и это соотношение может сохраниться, наверное, только в социальном вакууме. По ходу развития общества, как и любого организма, будут возникать и многие другие проблемы, требующие решения. Следовательно, сохраниться значениям всех описательнных "атрибутов" этого общества (отсутствие торговли, власти и, конечно же,занятий, деятельности, необходимость в которой, может быть, и является одной из первопричин развития общества) , не измениться в какой-то мере и укладу, структуре общества, наверное, не удастся. А, следовательно, возможно и возникновение разного рода "искусственных" ограничений, накладываемых на человека, и такое, изменившееся общество вряд ли уже будет так восторгать Монтеня. Однако философ старается не рассматривать подобных перспектив, восхищаясь укладом жизни и нравами "чистого общества" (что на мой взгляд, несколько похоже на праздные мечтания, но что, впрочем, можно понять, если вспомнить, какая ситуация сложилась во Франции в годы написания "Опытов"), все же понимая временность такого благополучия: "Их способ ведения войны честен и благороден, и даже извинителен и красив настолько, насколько может быть извинителен и красив этот недуг человечества: основанием для их войн является исключительно влечение к доблести. Они начинают войну не ради завоевания новых земель, ибо все еще наслаждаются плодородием девственной природы, снабжающей их, без всякого усилия с их стороны, всем необходимым для жизни в таком изобилии, что им незачем расширять собственные пределы. Они пребывают в том благословенном состоянии духа, когда в человеке еще нет желаний сверх вызываемых его естественными потребностями; все то, что превосходит эти потребности им ни к чему. Всех своих единомышленников, которые примерно одинакового с ними возраста, они называют братьями, младших - своими детьми, стариков же - отцами. Эти последние оставляют свое имущество в наследство всей общине,без раздела и без всякого иного права на владение им, кроме того, какое дарует своим созданиям, производя их на свет, природа. Если их соседи, перейдя через горы, совершают на них нападение и одерживают победу, то вся добыча победителя только в славе да еще в сознании своего превосходства в силе и доблести; им нет дела до имущества побежденных, и они возвращаются в свою область, где у них нет недостатка ни в чем, а главное в том величайшем благе, которое состоит в умении наслаждаться своей долей и довольствоваться ею. Так же поступают, в свою очередь, и они сами, когда им случается быть победителями. Они не требуют от своих пленных иного выкупа, кроме громко сделанного заявления, что те признали себя побежденными; но в течение целого столетия не нашлось среди них такого, который не предпочел бы умереть, нежели хоть сколько - нибудь поступиться в своих речах или действиях величием своего несокрушимого мужества; и не встретишь среди них такого, который из страха быть убитым и съеденным унизился бы до просьбы о помиловании.

Они предоставляют пленникам полную свободу для того, чтобы жизнь приобрела для них тем большую цену, и постоянно напоминают им об их близкой смерти, о муках, которые им предстоит вытерпеть, о приготовлениях, производимых с этой целью, о том, как они разрубят их на кусочки и будут лакомиться ими на своем пиршестве. Все это делается исключительно для того, чтобы вырвать у них хотя бы несколько малодушных и униженных слов или пробудить в них желание бежать и таким образом, напугав их и сломив их стойкость, почувствовать свое превосходство над ними." Монтень считает жестокость этих в буквальном смысле слова каннибалов более оправданной, чем жестокость его современников европейцев. "Я нахожу, что гораздо большее варварство пожирать человека заживо, чем пожирать его мертвым, большее варварство раздирать на части пытками и истязаниями тело, еще полное живых ощущений, поджаривать его на медленном огне, выбрасывать его на съедение собакам и свиньям ( а мы не только читали об этих ужасах, но и совсем недавно были очевидцами их, когда это проделывали не с закосневшими в старинной ненависти врагами, но с соседями, со своими согражданами, и, что хуже всего, прикрываясь благочестием и религией), чем изжарить человека и съесть его после того, как он умер". Пожалуй, с этим можно и нужно согласиться, сравнивая мораль времени инквизиции и обычаи дикого племени каннибалов; хотя, впрочем, и сегодня гуманность является не самым распространенным свойством души современных цивилизаций. Но в данном случае следует, наверное, руководстьвоваться принципом: "из двух зол выбирают меньшее", так как при всем понимании исторических особенностей разных временных периодов, я считаю злом любую жестокость, именно жестокость, по отношению к человеку. По Монтеню культура, нравы и образ жизни этих дикарей во многом превосходят европейские. "Потрясающее великолепие городов Куско и Мехико и среди прочих диковинок сад их короля, где все деревья, все плоды и все травы, расположенные так же, как они обычно произрастают в садах, и с соблюдением их натуральной величины, были поразительно искусно выполнены из золота, каковыми были в его приемной и все животные. которые водились на его землях и в водах его морей, и, наконец, красота их изделий из камня, перьев и хлопка, а также произведения их живописи наглядно показывают, что они нисколько не ниже нас и в ремеслах. Но что касается благочестия, соблюдения законов, доброты, щедрости, честности, искренности, то нам оказалось весьма и весьма кстати, что всего этого у нас не в пример меньше, чем у них; из за этого преимущества перед нами они сами себя погубили, продали, предали.

Что до смелости и отваги, до твердости, стойкости, решительности перед лицом страданий, голода, смерти, то я не побоюсь сопоставить находимые мной среди них образцы с наиболее прославленными образцами античности, все еще бережно хранимыми памятью нашего мира по эту сторону океана...

Какая жалость, что это столь благородное приобретение не было сделано при Александре или при древних греках и римлянах и столь великие преобразования и перемены в судьбе стольких царств и народов не произошли при тех, кто мог бы бережно смягчить и сгладить все, что тут было дикого, и вместе с тем поддержать и вырастить добрые семена, брошенные здесь самою природой, не только привнося в обработку земли и украшение городов искусство Старого Света, но также привнося в добродетели туземцев добродетели греческие и римские! Каким это было бы улучшением и каким усовершенствованием нашей планеты, если бы первые образцы нашего поведения за океаном вызвали в этих народах восхищение добродетелью и подражание ей и установили между ними и нами братское единение и взаимопонимание! До чего же легко было бы ей завоевать души столь девственные, столь жадные к восприятию всего нового, в большинстве своем с прекраснейшими задатками, вложенными в них природою! Мы же поступили совсем по иному, воспользовались их неведеньем и неопытностью, чтобы тем легче склонить их к предательствам, роскоши, алчности и ко всякого рода бесчеловечности и жестокости по образу и подобию наших собственных нравов. Кто когда нибудь покупал такою ценою услуги, доставляемые торговлей и обменом товарами? Столько городов разрушено до основания, столько народов истреблено до последнего человека, столько миллионов людей перебито беспощадными завоевателями, и богатейшая и прекраснейшая часть света перевернута вверх дном ради торговли перцем и жемчугом: бессмысленная победа! Никогда честолюбие, никогда гражданские распри, толкавшие людей друг на друга, не приводили их к столь непримиримой вражде и не причиняли им столь ужасающих бедствий". Здесь остается только согласиться с Монтенем в том, что в истории вообще всего человечества существует много моментов, при, будь это в нашей власти, изменении которых судьба человечества и Человека оказалась несколько иной, по нашему разумению более, ну что ли, счастливой.

Насколько это актуально звучит в наше время, можно понять, если вспомнить, с какими трудностями сталкивается теперь европейская цивилизация в том, что касается экологии, охраны среды, заботы о здоровье, о всестороннем развитии человека и т.д.

Все это во многом следствие того, что западная культура пошла по пути внешнего, поверхностного овладения природой, пренебрегая человеческим фактором, фактором духовного, внутреннего совершенствования.

4. Главное - человек

Монтень не раз говорил в своей книге, что предмет, о котором он повествует, - это человек, человеческая судьба и жизнь. У Монтеня человек отнюдь не мыслится как вещь, по аналогии с другими вещами мира, он противник того подхода к личности, когда она рассматривается объективно, наравне с прочими предметами. При объективном, беспристрастном рассмотрении любого предмета рассматривающий должен полностью избавиться от самого себя, и чем меньше останется от него, тем ближе он к истине. Но дело складывается по- другому, если исследователь попытается поймать, уловить человеческую личность и жизнь. В таком случае он оказывается в положении змеи, хватающей хвост.

"Если вы сосредоточите все усилия своей мысли на том, чтобы уловить бытие, это будет равносильно желанию удержать в пригорошне зачерпнутую воду; чем больше вы будете сжимать и задерживать то, что текуче по своей природе, тем скорее вы потеряете то, что хотели удержать и зажать в кулаке. Так как все вещи претерпевают непрерывно одно изменение за другим, то наш разум, ищущий реального бытия, оказывается обманутым; он не может найти ничего постоянного и неизменного, ибо всякая вещь либо еще только возникает, но еще не существует, либо начинает умирать еще до своего рождения." Единственным выходом, на мой взгляд, в такой ситуации является рассмотрение вещей относительно конкретного момента времени и конкретного пространства, или же относительно друг друга, но в различные моменты времени и пространства.

"Весь мир - это вечные качели. Все, что он в себе заключает, непрерывно качается: земля, скалистые горы Кавказа, египетские пирамиды, - и качается все это вместе со всем остальным. а также и само по себе. Даже устойчивость - и она не что иное, как ослабленное и замедленное качание. Я не в силах закрепить изображаемый мною предмет. Он бредет наугад и пошатываясь, хмельной от рождения, ибо таким он создан природою. Я беру его таким, каков он предо мной в то мгновение, когда занимает меня. И я не рисую его пребывающим в неподвижности. Я рисую его в движении, и не в движении от возраста к возрасту , но от одного дня к другому, от минуты к минуте."

5. О воспитании

Самого же человека Монтень рассматривает как часть природы.

Природа, по мнению Монтеня, должна быть также наставницей и в деле воспитания. На первое место необходимо поставить не накопление, аккумуляцию знаний, а развитие мышления, способности суждения. Воспитание оценивается как средство обнаружить, раскрыть и усовершенствовать то, что дано природой, что заложено в натуре человека. Цель Монтеня воспитать людей естественных, честных, трудолюбивых. Именно поэтому Монтеня очень любил и часто перечитывал Л.Толстой, ценивший его мысли о свободном и естественном воспитании. Воспитанник должен быть в состоянии по своему и с разных сторон воспроизводить усвоенное. Монтень неоднократно подчеркивал также индивидуальные подход в деле воспитания. "Пусть учитель спрашивает с ученика не только слова затверженного урока, но смысл и самую суть его и судит о пользе, которую он принес, не по показаниям памяти своего питомца, а по его жизни. И пусть, объясняя что-либо ученику, он покажет ему это с сотни разных сторон и применит ко множеству различных предметов, чтобы проверить, понял ли ученик как следует и в какой мере усвоил это; и в последовательности своих разъяснений пусть он руководствуется примером Платона. Если кто изрыгает пищу в том самом виде, в каком поглотил ее, то это свидетельствует о неудобоваримости пищи и о несварении желудка. Если желудок не изменил качества и формы того , что ему надлежало сварить, значит, он не выполнил своего дела.

Пусть он заставит ребенка пройтись перед ним и таким образом получит возможность судить о его походке, а следовательно, и о том, насколько ему самому нужно умерить себя, чтобы приспособиться к силам ученика. Не соблюдая здесь соразмерности, мы можем испортить все дело; уменье отыскать такое соответствие и разумно его соблюдать - одна из труднейших задач, какие только я знаю. Способность снизойти до влечений ребенка и руководить ими присуща лишь душе возвышенной и сильной. Что до меня, то я тверже и увереннее иду в гору, нежели спускаюсь с горы." Становится ясным, почему при просвещении современными учителями многочисленных учеников, при преподнесении им одинакового урока и требовании от них одинакового поведения (хотя способности каждого из них отличаются от способностей другого) среди большого числа обучающихся находится один, два, для которых обучение действенно, которые извлекают пользу из подобного преподавания. Монтень акцентирует также и практическую направленность воспитания. "Хотел бы я поглядеть, как Палюэль или Помпей - эти превосходные танцовщики нашего времени - стали бы обучать пируэтам, только проделывая их перед нами и не сдвигая нас с места. Точно так же многие наставники хотят образовать наш ум, не будоража его. Можно ли научить управлять конем, владеть копьем, лютней или голосом, не заставляя изо дня в день упражняться в этом, подобно тому как некоторые хотят научить нас здравым рассуждениям и искусной речи, не заставляя упражняться ни в рассуждениях, ни в речах? А между тем при воспитании в нас этих способностей все, что представляется нашим глазам, стоит назидательной книги; проделка пажа, тупость слуги, застольная беседа - все это новая пища для нашего ума.

В этом отношении особенно полезно общение с другими людьми, а также поездки в чужие края, не для того, разумеется, чтобы, следуя обыкновению нашей французской знати, привозить с собой оттуда разного рода сведения о том, например, сколько шагов имеет в ширину церковь Санта-Мария Ротонда, или до чего роскошны панталоны синьоры Ливии, или, подобно иным, насколько лицо Нерона на таком-то древнем изваянии длиннее и шире его же изображения на такой-то медали, но для того, чтобы вывезти оттуда знание духа этих народов и их образа жизни, и для того также, чтобы отточить и отшлифовать свой ум в соприкосновении с умами других. Я бы посоветовал посылать нашу молодежь за границу в возможно более раннем возрасте и, чтобы одним ударом убить двух зайцев, именно к тем из наших соседей, чья речь наименее близка к нашей, так что если не приучить к ней свой язык смолоду, то потом уж никак ее не усвоить." Мне кажется, что подобный подход в воспитанию заслуживает достаточно внимательного изучения, ибо не только в средневековье, но и в наши дни достаточно распространена ситуация, когда искания ума человеческого либо вообще отсутствуют, либо направлены далеко не в сторону познания истинных ценностей.

6. Об учености

Монтень выступает и против самоценности знаний, против педантов, защищающих сухое начетничество."Мои земляки перигорцы очень метко называют таких ученых мужей "окниженные", то есть те, кого наука как бы оглушила, стукнув по черепу. И действительно, чаще всего они кажутся нам пришибленными, лишенными даже самого обыкновенного здравого смысла. Возьмите крестьянина или сапожника: вы видите, что они просто и не мудрствуя лукаво живут помаленьку, говоря только о тех вещах, которые им в точности известны. А наши ученые мужи, стремясь возвыситься над остальными и щегольнуть своими знаниями, на самом деле крайне поверхностными, все время спотыкаются на своем жизненном пути и попадают впросак. Они умеют красно говорить, но нужно, чтобы кто то другой применил их слова на деле." Мне остается только добавить здесь, что сегодня подобные ученые мужи, о которых говорит Монтень, достаточно "адаптировались" в жизни и "попадают впросак" ничуть не чаще, чем остальная часть человечества. Вот что значит прогресс! Делая вывод о сомнительности самоценного приобретения знаний, Монтень приводит в пример Спарту, где общее воспитание считалось важнее, чем овладение многочисленными конкретными знаниями. "Многочисленные примеры, которые являют нам и это управляемое на военный лад государство, и другие подобные ему, заставляют признать, что занятия науками скорее изнеживают души и способствуют их размягчению, чем укрепляют и закаляют их.

Самое мощное государство на свете, какое только известно нам в настоящее время, это империя турок, народа, воспитанного в почтении к оружию и в презрении к наукам. Я полагаю, что и Рим был гораздо могущественнее, пока там не распространилось образование. И в наши дни воинственные народы являются вместе с тем и самыми дикими и невежественными. Доказательством могут служить также скифы, парфяне, Тамерлан. Во время нашествия готов на Грецию ее библиотеки не подверглись сожжению только благодаря тому из завоевателей, который счел за благо оставить всю эту утварь, как он выразился, неприятелю, дабы она отвлекла его от военных упражнений и склонила к мирным и оседлым забавам..." Наш мир еще не идеален, и остается только надеяться, что времена, когда укрепление души не науками, а подготовкой к войне станет жизненно необходимым, канули в Лету. На первый взгляд может показаться, что Монтень несколько негативно относится к науке, однако это совсем не так: " Я люблю и почитаю науку, равно как и тех, кто ею владеет. И когда наукой пользуются как должно, это самое благородное и великое из достижений рода человеческого. Но в тех (а таких бесчисленное множество), для кого она главный источник самодовольства и уверенности в собственном значении, чьи познания основаны лишь на хорошей памяти, кто все черпает только из книг, в тех, осмелюсь сказать, я ненавижу ученость даже несколько больше, чем полное невежество. В нашей стране и в наше время ученость может быть полезной для кармана, но душе она редко что-либо дает - ( насколько актуально для сегодняшней России! - прим.С.Г.).Для слабой души она является тяжелым и трудно переваримым материалом, отягощает и губит ее. Души возвышенные она еще больше очищает, просветляя и утончая их до того, что в них уже как бы ничего не остается. Ученость как таковая , сама по себе, есть нечто безразличное. Для благородной души она может быть добавлением очень полезным, для какой-нибудь иной - вредоносным и пагубным." Наука, философия, должна, по мнению Монтеня, вызывать у обучающихся ей радость, удовлетворение.

"Глубоко ошибаются те. кто изображает ее недоступною для детей, с нахмуренным челом, с большими косматыми бровями, внушающими страх. Кто напялил на нее эту обманчивую маску, такую тусклую и отвратительную! На самом деле не сыскать ничего другого столь милого, бодрого, радостного, чуть было не сказал шаловливого..."