7. Скептицизм - за и против

Одна из глав первой книги "Опытов" озаглавлена "Безумие судить, что истинно и что ложно, на основании нашей осведомленности". Это одно из выражений известного скептицизма, пирронизма (по имени древнего философа-скептика Пиррона) Монтеня, считающего, что судить даже о самом достоверном следует с очень большой осторожностью. " Самый мудрый человек в мире на вопрос, что он знает, ответил, что знает только то, что он ничего не знает. Большая часть того, что мы знаем, представляет собой лишь ничтожную долю того, что мы знаем." Чтобы правильно понять суть монтеневского скептицизма, не нужно воспринимать его как оторванную от исторической эпохи философию знания вообще. Критика Монтеня была направлена не против разума вообще, а против средневековой схоластики, которая могла прекрасно разрабатывать абстрактные логические схемы, но не могла работать с конкретным знанием, не могла идти к общему от частного, от конкретного опыта.

"В мире зарождается очень много злоупотреблений, или, говоря более смело, все в мире злоупотребления возникают оттого, что нас учат боязни открыто заявлять о нашем невежестве и что мы якобы должны принимать все, что не в состоянии опровергнуть. Обо всем мы говорим наставительно и уверенно. По римскому праву требовалось, чтобы свидетель, даже рассказывая о том, что он видел собственными глазами, и судья, даже вынося постановление о том, что он доподлинно знал, употребляли формулу: "Мне кажется". Начинаешь ненавидеть все правдоподобное, когда его выдают за нечто непоколебимое. Я люблю слова, смягчающие смелость наших утверждений и вносящие в них некую умеренность: "может быть", "по всей вероятности", "отчасти", "говорят", "я думаю" и тому подобные. И если бы мне пришлось воспитывать детей, я бы так усердно вкладывал им в уста эти выражения, свидетельствующие о колебании, а не о решимости: "что это значит", "я не понимаю", "может быть" - что они и в шестьдесят лет стали бы держаться, как ученики, вместо того, чтобы изображать, как это у них в обычае, докторов наук, едва достигнув десятилетнего возраста. Если хочешь излечиться от невежества, надо в нем признаться. В начале всяческой философии лежит удивление, ее развитием является исследование, ее концом незнание. Надо сказать, что существует незнание, полное силы и благородства, в мужестве и чести ничем не уступающее знанию, незнание, для постижения которого надо ничуть не меньше знания, чем для права называться знающим..." На мой взгляд, в большинстве случае действительно излишней является абсолютная уверенность в чем-либо, однако существует возможность расммотреть этот вопрос и с несколько иной позиции. Не обсуждая проблему познаваемости истины, наверное, возможно оговорить достаточно корректно некое значение, приписываемое , ну, скажем, выражению "я знаю". Допустим, оно будет означать "на том уровне возможности познания, на каком я нахожусь и при использовании всех способов и средств познания, каковыми я располагаю, при наличии у меня информации и сведений по этому вопросу определенного объема и определенной достоверности, я прихожу к существованию такого-то сведения". Очевидно, что каждый, исходя их своих взглядов на познаваемость истины, воспримет это высказывание эмоционально, я подчеркиваю, эмоционально, по-разному: одни вспримут его как некое более или менее достоверное, имеющее право на существование, другие - как нонсенс; однако, мне кажется , что некоторая четкость, корректность в восприятии и понимании этого высказывания все же должна появиться, что, конечно же, не решит самого вопроса правоты агностицизма, однако, возможно, несколько облегчит задачу нахождения общего языка. Кстати, к вопросу о средствах познания мира. Монтень, как мне кажется, довольно интересно подходит к этой теме: " Быть может, из-за отсутствия какого-нибудь чувства сущность вещей большей частью скрыта от нас. Кто знает, не проистекают ли отсюда те трудности, на которые мы наталкивается при исследовании многих творений природы.Не объясняются ли многие действия животных, превосходящие наши возможности, тем, что они обладают каким-то чувством, которого у нас нет. Не живут ли некоторые из них благодаря этому более полной и более совершенной жизнью, чем мы... Мы воспринимает яблоко почти всеми нашими чувствами, мы находим в нем красоту, гладкость, аромат и сладость; но оно может, кроме того, иметь и другие еще свойства, как, например, способность сохнуть или сморщиваться, для восприятия которых мы не имеем соответствующих чувств.

Наблюдая качества, которые мы называем во многих веществах скрытыми, - как, например, свойство магнита притягивать железо - нельзя ли считать вероятным, что в природе имеются чувства, которые способны судить о них и воспринимать их, и что, из-за отсутствия этих способностей у нас, мы не в состоянии познать истинную сущность таких вещей. Какое-то особое чувство подсказывает петухам, что наступило утро или полночь, что и заставляет их петь; какое-то чувство учит кур, еще не имеющих никакого опыта, бояться ястреба; какое-то особое чувство предупреждает цыплят о враждебности к ним кошек, но не собак и заставляет их насторожиться при вкрадчивых звуках мяуканья, но не бояться громкого и сварливого собачьего лая; оно учит ос, муравьев и крыс выбирать всегда самый лучший сыр и самую спелую грушу, еще не отведав их; учит оленя, слона и змею узнавать определенные, целительные для них травы. Нет такого чувства, которое не имело бы большой власти и не являлось бы средством для приобретения бесконечного количества познаний. Если бы мы не воспринимали звуков, гармонии, голоса, это внесло бы невообразимую путаницу во все остальные наши знания. Ведь, кроме непосредственных показаний каждого чувства, мы извлекаем множество сведений, выводов и заключений о других предметах путем сравнения свидетельств одного чувства со свидетельствами другого. Мы установили какую-нибудь истину, опираясь и сообразуясь с нашими пятью чувствами, но, может быть, для достоверного познания ее, самой ее сущности, нужно было бы получить согласие и содействие не пяти, а восьми или десяти чувств..." Конечно, было бы интересным обладать всеми чувствами, которые имеются вообще на Земле у представителей различных видов животных, однако не окажется ли человек неподготовленным Природой, внутренее к такому , судя по всему, испытанию! И если верить учению Пифагора о переселении душ и индийским теориям, то, может быть, и удастся обладать (по очереди) всеми существующими чувствами. Жаль, конечно, что это наверняка не принесет усиления комплекса средств познания...

"Протагор утверждал, что в природе нет ничего, кроме сомнения, и что обо всех вещах можно спорить с одинаковым основанием и даже о том, можно ли спорить с одинаковым основанием обо всех вещах; Навсифан заявлял, что из тех вещей, которые нам кажутся, ни одна не существует с большей вероятностью, чем другая, и что нет ничего достоверного, кроме недостоверности; Парменид утверждал, что ничто из того, что нам только кажется, не существует вообще и что существует только единое; Зенон утверждал, что даже единое не существует и что не существует ничего... Для нас "поступать согласно природе" значит "поступать согласно нашему разуму", насколько он в состоянии следовать за ней и насколько мы в состоянии распознать этот путь; все, что выходит за пределы разума, чудовищно и хаотично. Но с этой точки зрения наиболее проницательным и изощренным людям все должно представляться чудовищным, ибо человеческий разум убедил их, что нет никаких серьезных оснований утверждать даже то, что снег бел (Анаксагор заявлял, что он черен). Все неясно: существует ли что-нибудь или ничего не существует, знаем ли мы что-либо или ничего не знаем, живем мы или нет... Ибо Еврипид сомневался, является ли наша жизнь жизнью или же жизнь есть то, что мы называем смертью." Здесь Монтень подходит к одному из самых сложных, на мой взгляд, вопросов философии.

"Еврипид сомневался не без основания; действительно, почему называть жизнью тот миг, который является только просветом в бесконечном течении вечной ночи и очень кратким перерывом в нашем постоянном и естественном состоянии, ибо смерть занимает все будущее и все прошлое этого момента, да еще и немалую часть его самого. Другие уверяют, что нет никакого движения и что ничто не движется, как утверждают последователи Мелисса (ибо если существует только единое, то оно не может ни обладать сферическим движением, ни передвигаться с места на место, как это доказывает Платон), и что в природе нет ни рождения, ни истлевания..." Я думаю, что на самом деле человеку познать свое место в мире, во вселенной сложнее, наверное, чем познать что-либо еще, так как здесь необходимо иметь представление и о человеке, и о вселенной. Достижение знания и о том, и о другом я считаю достаточно проблематичным для человека. Признаю, что история человечества и философии знала великих, по-настоящему, людей, которые были способны сделать разного рода попытки постижения бытия, удачные и не очень. Человечество обязано им очень многим. Однако, даже не говоря о достижениях цивилизации и прочих условиях, влияющих на степень познания человека и вселенной, а ведя речь только о разуме человеческом, мне кажется, и , скорее всего, это чисто интуитивно, что человек далеко не до конца реализовал свои собственные возможности в познании мироздания и самого себя же. На мой взгляд, должно быть возможным более близкое приближение к истине, чем те учения, которые уже имеют место быть. Этому же может способствовать также и современное представление о физической природе вещей и тому подобные знания. Возможен так же и вариант, когда такое знание уже было приобретено человечеством, но это учение либо не дошло до наших дней, либо рефлексия его была не до конца полной.

Зная о приверженности Монтеня идеям скептицизма, можно было бы говорить и о некой склонности его к восприятию идей агностиков, однако это не совсем так: "Я убеждаюсь, что философы-пирронисты не в состоянии выразить свою основную мысль никакими средствами речи; им понадобился бы какой-то новый язык! Наш язык сплошь состоит из совершенно неприемлемых для них утвердительных предложений, вследствие чего, когда они говорят "я сомневаюсь", их сейчас же ловят на слове и заставляют признать, что они, по крайней мере, уверены и знают, что сомневаются. Это побудило их искать спасения в следующем медицинском сравнении, без которого их способ мышления был бы необъясним: когда они произносят "я не знаю" или "я сомневаюсь", то они говорят, что это утверждение само себя уничтожает, подобно тому как ревень, выводя из организма дурные соки, выводит вместе с ними и самого себя.

Этот образ мыслей более правильно передается вопросительной формой: "Что знаю я" - как гласит девиз, начертанный у меня на коромысле весов".

Эти слова Монтень заимствовал у Сократа, часто имевшего обыкновение говорить: "Знаю, что ничего не знаю". Таким образом, пирронизм "Опытов" представляет собой критику старого мышления и служит способом доказательства того, что разум человека обнаруживает себя в беспредельном разнообразии своих возможностей. Монтень не отказывается от познания мира и истины, скептицизм его не имеет абсолютного характера. Различие теорий, мнений, их переменчивость и непостоянство говорят о неисчерпаемости природы и мысли человека, но отнюдь не о ее бессилии. "Нелегко установить границы нашему разуму; он любознателен, жаден и столь же мало склонен остановиться, пройдя тысячу шагов, как и пройдя пятьдесят. Я убедился на опыте, что то, что осталось неизвестным одному веку, разъясняется в следующем".

Пирронизм французского писателя имеет определенные черты диалектического мировоззрения. "Разве самая утонченная мудрость не превращается в самое явное безумие. Подобно тому, как самая глубокая дружба порождает самую ожесточенную вражду, а самое цветущее здоровье - смертельную болезнь, точно так же глубокие и необыкновенные душевные волнения порождают самые причудливые мании и помешательства; от здоровья до болезни лишь один шаг. На поступках душевнобольных мы убеждаемся, как непосредственно безумие порождается нашими самыми нормальными душевными движениями".

Открытия эпохи Возрождения резко раздвинули границы человеческих знаний. Для человека средних веков, воспринимавшего мир как геоцентристскую систему, привыкшего к строгой градации всех общественных и духовных отношений, когда предмет и явления воспринимались неподвижно и закреплялись навсегда в каком-нибудь ряду, мир вдруг раздвинулся до непостижимой бесконечности и неисчерпаемости: человек словно попадал из знакомой местности, где он все знал и мог ориентироваться, в чужую, где ему нужно было заново обнаруживать новые точки отсчета и ориентиры. Возникло множество различных миров. "Твой разум с полным основанием и величайшей вероятностью доказывает тебе, что существует множество миров... В случае же если существует множество миров, как полагали Демокрит, Эпикур и почти все философы, то откуда мы знаем, что принципы и законы нашего мира приложимы также и к другим мирам. Эти миры, может быть, имеют другой вид и другое устройство. Эпикур представлял их себе то сходными между собою, то несходными. Ведь даже в нашем мире мы наблюдаем бесконечное разнообразие и различия в зависимости от отдаленности той или иной страны".

Скептицизм Монтеня сыграл определенную положительную роль в отрицании писателем различных предрассудков и веры в чудеса.

Он категорически выступает против преследования "колдунов".

"Жизнь наша есть нечто слишком реальное и существенно важное, чтобы ею можно было бы расплачиваться за какие-то сверхъестественные и воображаемые события... Каким бы безупречно правдивым ни казался человек, ему можно верить лишь в том, что касается дел человеческих. Во всем же, что вне его разумения, что сверхъестественно, ему следует верить лишь в том случае, если слова его получают и некое сверхъестественное подтверждение. Богу угодно было удостоить им некоторые наши свидетельства, но не должно опошлять его и легкомысленно распространять на все решительно. У меня уши вянут от бесчисленных россказней вроде следующего: такого-то человека в такой-то день трое свидетелей видели на востоке, трое других - на западе, в такой-то час, в таком-то месте, одетым так-то. Разумеется, я и себе самому в этом не поверил бы! Насколько естественнее и правдоподобней допустить, что двое из этих свидетелей лгут, чем поверить, что какой-то человек мог за двенадцать часов с быстротою ветра перенестись с востока на запад! Насколько естественнее считать, что разум наш помутился от причуд нашего же расстроенного духа, чем поверить, будто один из нас в своей телесной оболочке вылетел на метле из печной трубы по воле духа потустороннего! И для чего нам, постоянным жертвам воображаемых домашних и житейских тревог, поддаваться обману воображения по поводу явлений сверхъестественных и нам неведомых. Мне кажется, что вполне простительно усомниться в чуде, если во всяком случае достоверность его можно испытать каким-либо не чудесным способом. И я согласен со святым Августином, что относительно вещей, которые трудно доказать и в которые опасно верить, следует предпочитать сомнение." Монтень не признает чудес, считая что нет ничего в природе, что выходило бы за пределы ее законов. Никакой особой силы над природой нет. Я вполне согласна с ним, ибо разного рода происходящие чудеса возможно объяснить и нашим недостаточно полным, а скорее, совсем не полным, знанием законов природы; и тем, что при допущении идеи существовании иных миров возможно воздействие законов их природы на нашу жизнь при нашем с ними соприкосновении.

8. О месте человека и мироздании

Монтень разрушает антропоцентризм, желание человека рассматривать себя как центр вселенной. Он создает новую иерархию человека в мире. Несомненно наличие у Монтеня его стихийно-материалистического убеждения в объективности независимо от всякого сознания существующих предметов и объектов. Человек, считает он, не автономная единица в природе, живущая по сверхъестественным законам, которые полагаются неким верховным существом.

Он часть природы и подчиняется естественным законам.

"Рассмотрим же человека, взятого самого по себе, без всякой посторонней помощи, вооруженного лишь своими человеческими средствами и лишенного божественной милости и знания, составляющих в действительности всю его славу, его силу, основу его существа. Посмотрим. чего он стоит со всем этим великолепным, но чисто человеческим вооружением. Пусть он покажет мне с помощью своего разума, на чем покоятся те огромные преимущества над остальными созданиями, которые он приписывает себе. Кто уверил человека, что это изумительное движение небосвода, этот вечный свет, льющийся из величественно вращающихся над его головой светил, этот грозный ропот безбрежного моря, - что все это сотворено и существует столько веков только для него, для его удобства и к его услугам! Не смешно ли, что это ничтожное и жалкое создание, которое не в силах даже управлять собой и предоставлено ударам всех случайностей, объявляет себя властелином и владыкой вселенной, малейшей частицы которой оно даже не в силах познать, не то что повелевать ею! На чем основано то превосходство, которое он себе приписывает, полагая, что в этом великом мироздании только он один способен распознать красоту и устройство, что только он один может воздать хвалу творцу и отдавать себе отчет в возникновении и распорядке вселенной! Кто для ему эту привилегию! Пусть он покажет нам грамоты, которыми на него возложены эти сложные и великие обязанности..." Сегодня, думается, уже достаточно, к счастью, утвердилось представление о человеке как о части природы, и отнюдь не центральной. Однако психология современного человека далеко не перестролась в соответствии с этим принципом. Приведу наглядный пример, хотя таких примеров не тысяча, и не две (а особенно в стране, где людям сначала приходится думать о хлебе насущном для собственного выживания, а потом уже о братьях меньших). Проведенные научные исследования, по недавнему сообщению средств массовой информации), доказали некоторую закономерность: чем больше объем мозга животного, тем оно разумнее.

Но разве тогда не варварство, не дикость истреблять китов, мозг которых превосходит по объему даже мозг человека, считающего себя наиболее разумным представителем фауны Земли! "По суетности того воображения он равняет себя с богом, приписывает себе божественные способности, отличает и выделяет себя из множества других созданий, преуменьшает возможности животных, своих собратьев и сотоварищей, наделяя их такой долей сил и способностей, какой ему заблагорассудится. Как он может познать усилием своего разума внутренние и скрытые движения животных! На основании какого сопоставления их с нами он приписывает им глупость...

Когда я играю со своей кошкой, кто знает, не забавляется ли скорее она мною, нежели я с ею! Тот недостаток, который препятствует общению животных с нами, - почему это не в такой же мере и наш недостаток, как их! Трудно сказать, кто виноват в том, что люди и животные не понимают друг друга, ибо ведь мы не понимаем их так же, как и они нас. На этом основании они так же вправе считать нас животными, как мы их. Нет ничего особенно удивительного в том, что мы не понимает их: ведь точно так же мы не понимаем басков или троглодитов. Однако некоторые люди хвастались тем, что понимают их, например, Апполоний Тианский, Мелапм, Тиресий, Фалес и другие.

И если есть народы, которые, как утверждают географы, выбирают себе в цари собаку, то они должны уметь истолковывать ее лай и движения. Нужно признать равенство между нами и животными: у нас есть некоторое понимание их движений и чувств, и примерно в такой же степени животные понимают нас. Они ласкаются к нас, угрожают нам, требуют от нас; то же самое проделываем и мы с ними.

В то же время известно, что и между самими животными существует глубокое общение и полное взаимопонимание, причем не только между животными одного и того же вида, но и различных видов.

Заслышав собачий лай, лошадь распознает злобно ли лает собака, и нисколько не пугается, когда собака лает совсем по-иному. Но и относительно животных, лишенных голоса, мы без труда догадываемся по тем услугам, которые они оказывают друг другу, о каком-то существующем между ними способе общения; они рассуждают и говорят с помощью своих движений".

Наверное, абсолютно во всех отношениях равнять кошку и человека и не следует, однако то, что все мы, и люди, и кошки являемся частями природы (причем наиболее вредной для нее же самой частью сегодня являемся именно мы) достаточно очевидно.

9. О боге

Но только ли природа и человек, как ее составная часть, являются частями мироздания! Существует ли бог, а если да, то каково оно, это божество. В период расцвета инквизиции во Франции, давления религиозных догм Монтень открыто не мог ответить на эти вопросы в "Опытах", однако позиция философа очерчена достаточно ясно.

Монтень предлагает обзор толкований древними авторами идеи божества и называет его гвалтом философских школ. Такая сумятицы мнений оставляет у Монтеня одно сомнение - сомнение в идее божества вообще! Монтень оказался перед противоречием: если бог существует, он - существо одушевленное, если он существо одушевленное, то он имеет органы чувств, а если он имеет органы чувств, то он подвержен развращающему влиянию страстей. Если он не имеет телесной сущности, он не имеет и души, а, следовательно, не может и действовать; если он имеет тело, то он не избавлен от гибели.

Слабость человеческого разума, считает писатель, не в состоянии рационально обосновать веру, которая может быть обнаружена только в "откровении". "Ведь если бы это было возможно, то неужели столько необыкновенно одаренных и выдающихся умов древности не смогли бы силами своего ума достигнуть этого познания." Но именно поэтому, освободившись таким образом от всяких отношений с верой, разум человека оказывается абсолютно свободным, независимым в том, что касается человеческих дел.

Оторвав религиозную истину от разума и реальной жизни, Монтень превращает своего бога в абстрактную сущность, не имеющую никаких конкретных черт, вечную, вневременную, не определенную никакими атрибутами. Объективно это привело к растворению идеи бога в бесконечном, неопределимом, т.е. в природе, в "великом целом". За идеей бога Монтень признает, таким образом, значение некой непостижимой первопричины. Но отделив эту первопричину от всего земного и мирского, он приходит к безграничной свободе человека в посюсторонних делах.

"Если вера не открывается нам сверхъестественным наитием, если она доходит до нас не только через разум, но и с помощью других человеческих средств, то она не выступает во всем своем великолепии и достоинстве; но все же я полагаю, что мы овладеваем верой только таким путем. Если бы мы воспринимали бога путем глубокой веры, если бы мы познавали его через него самого, а не с помощью наших усилий, если бы мы имели божественную опору и поддержку, то человеческие случайности не в состоянии были бы нас так потрясать, как они нас потрясают. Наша твердыня не рушилась бы от столь слабого натиска. Пристрастие к новшествам, насилие государей, успех той или иной партии, случайная и неожиданная перемена наших взглядов не могли бы заставить нас поколебать или изменить нашу веру, мы не решились бы вносить в нее раскол под влиянием какого-нибудь нового довода или уговоров, сколь бы красноречивыми они ни были. С непреклонной и неизменной твердостью мы сдерживали бы напор этих потоков.

Если бы этот луч божества как-нибудь касался нас, он проявлялся бы во всем: это сказалось бы не только на наших речах, но и на наших действиях, на которых лежал бы его отблеск; все исходящее от нас было бы озарено этим возвышенным светом. Нам должно быть стыдно, что среди последователей всех других религий никогда не было таких, которые не сообразовали бы так или иначе свое поведение и образ жизни со своими верованиями - как бы ни были эти верования нелепы и странны, - в то время как христиане, исповедующие столь божественное и небесное учение, являются таковыми лишь по названию; хотите убедиться в этом сравните наши нравы с нравами магометанина или язычника - и вы увидите, что мы окажемся в этом отношении стоящими ниже. А между тем, судя по превосходству нашей религии, мы должны были бы сиять несравненным светом, что о нас следовало бы говорить: "Они справедливы, милосердны, добры. Значит, они христиане".

10. О бессмертии душа

Монтень по-своему подходил и к проблеме бессмертия души. Он ее решает в духе материализма, доказывая, что состояние тела непосредственно отзывается на душе: достаточно укуса бешеной собаки, чтобы потрясти душу до основания. Отрицая идеи Платона о воздаянии в будущей жизни, он спорит с этим, так как тот, по его мнению, кто будет испытывать эти наслаждения, уже не будет прежним человеком, это будет что-то совсем иное.

"Когда Магомет обещает своим единоверцам рай, устланный коврами, украшенный золотом и драгоценными камнями, рай, в котором нас ждут девы необычайной красоты и изысканные вина и яства, то для меня ясно, что это говорят насмешники, приспособляющиеся к нашей глупости: они стремятся привлечь и соблазнить нас этими описаниями и обещаниями, доступными нашим земным вкусам. Ведь впадают же некоторые наши единоверцы в подобное заблуждение и надеются после воскресения вернуться к земной и телесной жизни со всеми мирскими благами и удовольствиями. Можно ли поверить, чтобы Платон - с его возвышенными идеями и столь близкий к божеству, что за ним сохранилось прозвище божественного, - допускал, что такое жалкое создание, как человек, имеет нечто общее с этой непостижимой силой! Можно ли представить себе, чтобы он считал наш разум и наши слабые силы способными участвовать в вечном блаженстве или терпеть вечные муки! От имени человеческого разума следовало бы сказать ему: если те радости, которые ты сулишь нам в будущей жизни, такого же порядка, как и те, которые я испытывал здесь на земле, то это не имеет ничего общего с бесконечностью. Даже если все мои пять чувств будут полны веселья и душа будет охвачена такой радостью, какой она только может пожелать и на какую может надеяться, это еще ничего не значит, ибо меру ее возможностей мы знаем. И если в этом есть хоть что-нибудь человеческое, значит, в этом нет ничего божественного. Если оно не отличается от нашего земного существования, то оно ничего не стоит. Все радости смертных тоже смертны. Если нас еще может трогать и радовать в будущем мире то, что мы узнаем наших родителей, наших детей и наших друзей, если мы еще ценим такие удовольствия, то это показывает, что мы находимся еще во власти земных и преходящих радостей. Мы не в состоянии достойным образом оценить величие этих возвышенных и божественных обещаний, если способны их как-то понять; ибо для того, чтобы представить их себе надлежащим образом, их следует мыслить невообразимыми, невыразимыми, непостижимыми и глубоко отличными от нашего жалкого опыта. "Не видел того глаз, - говорит апостол Павел, - не слышало того ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его". И если для того, чтобы сделать нас к этому способными, потребуется преобразовать и изменить наше существо (как ты этому учишь, Платон, путем описанных тобой очищений), то это изменение должно быть таким коренным и всесторонним, что мы перестанем быть в физическом смысле тем, чем были, и эти награды на том свете получит уже какое-то другое существо.

Ибо когда мы говорим о метемпсихозе Пифагора и о том, как он представлял себе переселение душ, то разве мы думаем, что лев, в котором воплотилась душа Цезаря, испытывает те же страсти, которые волновали Цезаря, или что лев и есть Цезарь! Если бы это было так, то были бы правы те, кто, оспаривая это мнение Платона, упрекали его в том, что в таком случае могло бы оказаться, что превратившаяся в мула мать возила бы на себе сына, и приводили другие подобные нелепости. И разве новые существа, возникшие при этих превращениях одних животных в других того же вида, не будут иными, чем их предшественники. Говорят, что из пепла феникса рождается червь, а потом другой феникс; можно ли думать: что этот второй феникс не будет отличаться от первого. Мы видим. что шелковичный червь умирает и засыхает и из него образуется бабочка, а из нее в свою очередь другой червь, которого нелепо было бы принимать за первого.

То, что однажды прекратило существование, того больше нет. И когда в другом месте ты, Платон, говоришь, что этими воздаяниями в будущей жизни будет наслаждаться духовная часть человека, то ты говоришь нечто маловероятное. Ибо тот, кто будет испытывать это наслаждение, не будет больше человеком, а следовательно, это будем не мы; ведь мы состоим из двух основных частей, разделение которых и есть смерть и разрушение нашего существа. Не говорим же мы, что человек страдает, когда черви точат части его бывшего тела или когда оно гниет в земле".

11. О вере

Монтень отделяет идею бога от человека, мотивируя это тем, что эта идея как бы недоступна и непостижима для человека, который, если она ему не дается "чудом", обречен поэтому на бесконечное ожидание и в конце концов привыкает обходиться без сверхъестественной помощи, привыкает чувствовать себя независимым и самостоятельным. Отсутствие подлинной веры, по мнению Монтеня, даваемой только откровением, оказывается причиной того, что у его современников она плохо согласуется с поведением и образом жизни. Монтень убежден, что религиозная вера служит лишь прикрытием в междоусобной борьбе Франции, каждая партия использует ее в своих интересах.

"Признаемся: ведь мы ее направляем куда нам заблагорассудится! Разве мы не лепим, как из воска, сколько угодно противоположных образов из столь единого и твердого вероучения. Где это было видано больше, чем во Франции в наши дни. И те, кто направляет ее налево, и те, кто направляет ее направо, и те, кто говорит: "Это черное", и те, кто говорит: "Это белое", все одинаково используют ее в своих честолюбивых и корыстных целях, совершенно одинаково творя бесчинства и беззакония..." На скептицизм, на сомнение опирается Монтень, когда склоняется к подчинению "законам той страны, где ты живешь". Причина этих убеждений - гражданские войны и те события, свидетелем которых ему пришлось быть. Испытания, потрясшие страну, заставили писателя многое передумать, он приходит к выводу о том, что ко всем политическим и социальным потрясениям следует относиться осторожно, так как они могут приводить к самым непредсказуемым последствиям: хочешь одного, а получается совершенно другое. Пример этого-религиозная реформация, следствием которой оказалась разрушительная тридцатилетняя гражданская война, отбросившая страну на несколько десятилетий назад. Монтень стремился к единству страны, выступая против фанатизма враждующих партий. Как и в вопросе о познании, он склонен стремиться здесь к поиску некой первопричины, первозакона, ненарушаемого в течение длительного времени.

"И только те законы заслуживают истинного почитания, которым бог обеспечил существование настолько длительное, что никто уже того не знает, когда они возникли и были ли до них какие-либо другие.

А пока что, поскольку мы сами устанавливаем правила нашего поведения, мы обречены на чудовищный хаос. Действительно, правило, которое наш разум рекомендует нам как наиболее в этом отношении надежное и правдоподобное, состоит в том, что каждый должен повиноваться законам своей страны; таково было воззрение Сократа внушенное ему, по его словам, свыше. Но что это значит, как не то, что мы должны руководствоваться случайным правилом.

Истина должна быть общепризнанной и повсюду одинаковой. Если бы человек способен был познать истинную сущность справедливости и правосудия, он не связывал бы их с обычаями той или иной страны: истина не зависела бы от того, как представляют ее себе персы или индийцы. Ничто так не подвержено постоянным изменениям, как законы. На протяжении моей жизни наши соседи англичане три или четыре раза меняли не только свою политику, которая считается наиболее неустойчивой областью, но и свои убеждения в самом важном деле - в вопросе о религии. Мне это тем более досадно и стыдно, что англичане-народ, с которым мои земляки некогда состояли в столь близком родстве, что в моем доме и по сей день имеется немало следов этого старого родства.

12. О законах

И у нас во Франции я замечал, что некоторые проступки, которые раньше карались смертью, некоторое время спустя объявлялись законными; и мы, которые обвиняем в этом других, можем сами, в зависимости от случайностей войны, оказаться в один прекрасный день виновными в оскорблении человеческого и божеского величия, поскольку наша справедливость по прошествии немногих лет превратится в свою противоположность, оказавшись несправедливостью." Довольно тяжело с полной уверенностью судить, "что такое хорошо, и что такое плохо", ибо "добро и зло - одно и то же". То, что сегодня представляется верным, правильным, завтра может оказаться и вредным, неверным. С другой стороны, что для одного истинно, очевидно, то для другого может оказаться противоречивым, неочевидным и ложным. А посему и создать действительно вечные законы общественного бытия человеку, наверное, не под силу. Но и говорить, что таких законов вообще не существует, было бы неверным. Сушествуют и "вечные" ценности, и библейские заповеди, возникшие очень давно: "не убий", "не укради" и подобные.

"Мог ли древний бог яснее обличить людей в незнании бога и лучше преподать им, что религия есть не что иное, как их собственное измышление, необходимое для поддержания их человеческого общества, чем заявив-как он это сделал-тем, кто искал наставления у его треножника, что истинной религией для каждого является та, которая охраняется обычаем той страны, где он родился...

Не только предположительно, но и на деле лучшее государственное устройство для любого народа-это то, которое сохранило его как целое.Особенности и основные достоинства этого государственного устройства зависят от породивших его обычаев.Мы всегда с большой охотой сетуем на условия, в которых живем.И все же я держусь того мнения, что жаждать власти немногих в государстве, где правит народ, или стремиться в монархическом государстве к иному виду правления - это преступление и безумие." Эта мысль тем более интересна, если проследить ее на истории, скажем, России. Не говоря о событиях 1917 года, ибо тогда пришлось бы четко определиться с тем, что же произошло тогда: обычный "дворцовый" переворот, прикрытый идеями власти народа, или монархию сменила или, скажем, демократия, или "власть немногих". Возьмем, к примеру, выборы президента России и появление связанных с ними идейных утверждений типа "в России устанавливается демократическая форма правления". Если она только устанавливается, следовательно, до этого в стране не было демократического строя, а общественное устройство было каким-то иным (я намеренно не хочу вступать в полемику по вопросу нашего политического строя 1917 - 1991). Предположим, что сейчас действительно устанавливается политический строй, отличный от уже существовавшего ранее. Тогда, по Монтеню, прешествующий строй действительно был "не лучшим государственным устройством", ибо не сохранил государства целым, следовательно, установление в стране нового общественного порядка рационально.

Однако это так при истинности нашего предположения о различии существовавшего и существующего устройства государства. Возникает и вопрос о строе, который пришел на смену старому. Сумеет ли он сохранить государство целым... Значить, в вопросе оценки рациональности смены существующих общественных устройств недостаточно критерия "сохранения целостности государства предшествующим строем", ибо последствия прихода на смену нового общественного порядка отнюдь, на мой взгляд, не однозначны.

Быть может отчасти поэтому Монтень считает преступлением стремление к смене общественного распорядка.

"Смешно, когда философы, желая придать законам какую-то достоверность, утверждают, что существуют некоторые незыблемые и постоянные, неизменные законы нравственности, которые они именуют естественными, и которые в силу самой их сущности заложены в человеческом роде. Одни уверяют, что таких законов три, другие что четыре, кто считает, что их больше, а кто - меньше.Эти разногласия подтверждают только, что указанная разновидность законов столь же сомнительна, как и все остальные. Эти жалкие законы (ибо как назвать их иначе, если из бесконечного множества законов нет ни одного, который по милости судьбы или случайно выпавшему жребию был бы повсеместно принят по общему соглашению всех народов) столь ничтожны, что даже из этих трех или четырех избранных законов нет ни одного, которого не отвергли бы не то, что один какой-нибудь, а многие народы..." Позволю себе не совсем согласиться с философом, а, может быть, и просто уточнить его: библейские заповеди, о которых я говорила ранее, возможно встретить и в "Коране", и в "Талмуде" и т.д.; они являются признаваемыми, наверное, повсюду. Быть может, Монтень говорит о каких- то иных законах, называя их жалкими... Наверное, все же, так.

"Вещи выглядят по разному и могут восприниматься с различных точек зрения: отсюда главным образом и проистекает различие в мнениях.Один народ смотрит на какую-нибудь вещь с одной точки зрения и устанавливает себе о ней такое-то мнение, другой смотрит на нее иначе.

Нельзя представить себе ничего более ужасного, чем пожирание трупа собственного отца; и однако те народы, которые придерживались в древности такого обычая, видели в нем свидетельство благочестия и сыновней любви, ибо они считали, что таким путем обеспечивают своим родителям наиболее достойное и почетное погребение. Ведь пожирая останки своих отцов, они как бы хоронили их в самой сокровенной глубине своего тела и до какой-то степени оживляли и воскрешали своих отцов, превращая их путем пищеварения и питания в свою живую плоть. Нетрудно представить себе, каким жестоким и отвратительным показался бы людям, проникнутым этим суеверием, обычай предавать останки своих родителей земле, где трупы гниют и служат пищей животным и червям". Да, нравы и обычаи иногда различаются столь сильно, что возникает сомнение: да в наше ли это время, на нашей ли планете. Однако, на мой взгляд, человеку, являющемуся представителем целого человечества, присущи все-таки некоторые черты, общие для всех представителей этой части природы.

"Ничто не порождает в государстве такой неразберихи, как вводимые новшества; всякие перемены выгодны лишь бесправию и тирании. Когда какая-нибудь часть займет неподобающее ей место, это дело легко поправимое; можно принимать меры и к тому, чтобы повреждения и порча, естественные для любой пищи, не увели нас слишком далеко от наших начал и основ. Но браться за переплавку такой громады и менять фундамент такого огромного здания - значит уподобляться тем, кто, чтобы подчистить начисто стирает написанное, кто хочет устранить отдельные недостатки, перевернув все на свете вверх тормашками, кто исцеляет болезни посредством смерти, стремясь не столько к изменению существующего порядка, сколько к его извращению. Мир сам себя не умеет лечить; он настолько нетерпелив ко всему, что его мучает, что помышляет только о том, как бы ему поскорее отделаться от недуга, не считаясь с ценой, которую необходимо за это платить. Мы убедились на тысяче примеров, что средства, применяемые им самим, обычно идут ему же во вред; избавиться от терзающей в данное мгновение боли вовсе не значит окончательно выздороветь, если при этом общее состояние не улучшилось." Цена выздоровления бывает, конечно же разной, и исцелять болезнь посредством смерти вряд ли разумно, однако почему все-таки принимая роды больной женщины, для которой произведение на свет этого ребенка наверняка будет стоить жизни, и врачи, и сама мама прежде всего нацелены на спасение малыша...

"Те, кто расшатывает государственный строй, чаще всего первыми и гибнут при его крушении. Плоды смуты никогда не достаются тому, кто ее вызвал; он только всколыхнул и замутил воду, а ловить рыбу будут уже другие. Так как целость и единство нашей монархии были нарушены упомянутым новшеством, и ее величественное здание расшаталось и начало разрушаться, и так как это произошло, к тому же , в ее преклонные годы, в ней образовалось сколько угодно трещин и брешей, представляющих собой как бы ворота для названных бедствий. Величие государя, говорит некий древний писатель, труднее низвести от его вершины до половины, чем низвергнуть от половины до основания". Судя по событиям, происходящим у нас, это достаточно верно. Может быть, и в 17 мы решили "до основания разрушить" потому, что это было много легче...

"Государственное устройство, как утверждает Платон, - это нечто чрезвычайно могущественнное и с трудом поддающееся распаду. Нередко оно продолжает существовать , несмотря на смертельные, подтачивающие его изнутри недуги, несмотря на несообразность несправедливых законов, несмотря на тиранию, несмотря на развращенность и невежество должностных лиц, разнузданность и мятежность народа. Вр всех наших превратностях мы обращает взоры к том, что над нами, и смотрим на тех, кому лучше, чем нам; давайте же сравним себя с тем, что под нами; нет такого горемычного человека, который не нашел бы тысячи примеров, способных доставить ему утешение. Наша вина, что мы больше думаем о грядущей беде, чем о минувшей. Наше государство занемогло; но ведь и другие государства болели, бывало, еще серьезнее и тем не менее не погибли. Боги тешатся нами словно мячом и швыряют нас во все стороны. Светила роковым образом избрали римское государство, дабы показать на его примере свое могущество. Оно познало самые различные формы, прошло через все испытания, каким только может подвергнуться государство, через все, что приносит лад и разлад, счастье и несчастье. Кто же может отчаиваться в своем положении, зная о потрясениях и ударах, которые оно претерпело и которые все-таки выдержало!" Хочется надеяться, что и Россия тоже выдержит. Наверно, стоит восопльзоваться советом Монтеня и не смотреть со слезами на глазах на "цветущую Америку" - Россия была, и надеюсь, будет великой державой.

13. О будущем

"Не все, что колеблется, падает. Остов столь огромного образования держится не на одном гвозде, на великом множестве их. Он держится уже благодаря своей древности; он подобен старым строениям, из-за своего возраста потерявшим опору, на которой они покоились, без штукатурки, без связи. и все же не рушищимся и поддерживающим себя своим весом.

К тому же никак нельзя одобрить поведение тех, кто обследует лишь внешние стены крепости и рвы перед ними; чтобы судить о ее надежности, нужно взглянуть, кроме того, откуда могут прийти осаждающие и каковы их силы и средства. Лишь немногие корабли тонут от своего веса и без насилия над ними со стороны. Давайте оглядимся вокруг: все распадается и разваливается; и это во всех известных нам государствах, как христианского мира, так и в любом другом месте; присмотритесь к ним, и вы обнаружите явную угрозу ожидающих их изменений и гибели.

Астрологи ведут беспроигрышную игру, предвещая, по своему обыкновению, великие перемены и потрясения; их предсказания толкуют о том, что без того очевидно и осязаемо; за ними незачем отправляться на небеса." Может, это применимо и к нам...

Америка, "замечательная" Америка уже напугана угрозой национальной войны "белых и черных", народы африканского континента вымирают от голода, отсутствия лекарств, экономический кризис стоит у порого всех развитых промышленных стран, экологическая катастрофа угрожает всему человечеству. Есть о чем подумать, читая Монтеня.

"И если это сочетание бедствий и вечной угрозы наблюдается повсеместно, то отсюда мы можем извлечь для себя не только известное утешение, но и некоторую надежду на то, что наше государство устоит, как и другие; ибо где падает все, там в действительности ничто не падает. Болезнь, присущая всем, для каждого в отдельности есть здоровье; единообразие - качество, противоборствующее распаду. Что до меня, то я отнюдь не впадаю в отчаяние, и мне кажется, что я вижу перед нами пути к спасению. Кому ведомо, не будет ли господу богу угодно, чтобы и с нами произошло то же самое, что порою случается с иным человеческим телом, которое очищается и укрепляется благодаря длительным и тяжелым болезням, возвращающим ему более полное и устойчивое здоровье, нежели то, какое было ими у него отнято!" Мне остается добавить только: "Дай-то бог!"

Список литературы:

1. Монтень "Избранное" М., 1988 2. "Опыты" Монтеня М., 1988